grg
01.06.2016, 05:26
В 1996 году я решил уволиться с телевидения. Это был мой последний рабочий день. Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате кто-то мычит.
Тут повар прерывается и кричит в стену:
— Папа, они тебя все равно снимать не будут!
Мычание прекращается.
Я спрашиваю:
— А зачем ему сниматься, вашему папе?
— Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар. — Может, сделаете вид? Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…
— Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно — 7 часов работы, два обязательных перерыва и на все «положить». Собственно, поэтому я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.)
Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару:
— Мне торопится некуда. Показывайте папу.
Заходим в полутемную комнату. На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами. Повар говорит:
— Папа, познакомься, это самый известный режиссер.
— Это было сразу после войны, — начинает старик, ещё прежде, чем я успеваю сесть. — А это увидят люди? – подозрительно кивает на камеру.
— Обязательно, — говорю. – Это она выглядит как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!
— Так вот, — говорит старик, — мы ездили по Польше, искали сирот. Мы постановили в нашем киббуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался…
Так вот, приезжаю я в один монастырь под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей-сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину.
Он мне говорит:
— Садитесь, попейте нашего чая травяного.
Сижу, пью чай, а он рассказывает:
— Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети… скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно.
Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу как мама ему личико открывает, волосики разглаживает и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять?!.. Беру.
— Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы настоящий праведник!
А он мне говорит:
— И так, бывало по 5-6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре — они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.
— Спасибо вам, спасибо, — повторяю. — Вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.
— А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает.
— Повезу их на родину, — говорю.
А он мне говорит:
— А как вы их отличите, детей ваших?
— Что значит, как отличу? – спрашиваю. – У вас же списки остались?!
— Нет, – говорит, — нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай бог?!
— Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И всё.
— Вы что ж, насильно их заберете?
— Почему насильно, я им всё объясню…
— Они ничего не помнят, что вы им объясните?
— Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети…
— Мы их давно уже считаем нашими! детьми, — говорит.
— Но они наши дети!
— Докажите! – говорит.
— Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие…
— Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю.
И встает.
И я встаю.
И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско:
— А ну-ка, ведите меня к детям!
— Хорошо, пойдемте, — говорит он спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.
И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню. И вижу я там много-много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… Сразу видно, с любовью к ним относятся.
Стоим мы посреди зала и настоятель говорит мне:
— Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?
Молчу. Не знаю, что ему ответить. А он мне говорит:
— Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам.
И продолжает… просит:
— Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.
Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю:
— Как поживаешь, малыш?
А он мне по-польски отвечает:
— Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю.
— У всех польские имена, — слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски. Их дом здесь.
И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… Ну даже если я определю, кто наши дети… они же не согласятся ехать!
— Надо оставить все, как есть, — думаю. – И уходить.
Вот уже потушили свет. Вот уже все легли. Поворачиваюсь, чтобы идти…
Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.
Думаю:
— Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…
И тут… откуда только все берется?!… впрочем, знаю, откуда!.. Из детства…
Я вдруг спрашиваю настоятеля:
— А можно я им только один вопрос задам?
— Можно, — говорит, — задавайте.
И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю:
— Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един…
До сих пор мурашки по телу идут, когда это вспоминаю. Вспоминаю, как все стихло…
Такая тишины наступила!… Гробовая тишина!
И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери ещё две… и у прохода одна…
Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят…
И вижу я их глаза — такие большущие, удивленные!…
И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать!
Как по команде. Со всех сторон. Стучат голыми ножками по полу, и бегут. И так, слету, втыкаются в меня…
А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!… И повторяю все время:
— Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!…
Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок.
— Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… — говорит. — Утром и вечером повторяли: «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…» Жила она в сердце… каждого.
Снова молчит.
Я не прекращаю съемку. Вижу, это ещё не конец. И действительно… он продолжает.
– Оглядываюсь я, — говорит он, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… И он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.
И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня…
И вдруг начинают к нему пятиться…
А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И всё! Пусть сами решают.
И тут вдруг настоятель говорит:
— Дорогие мои дети…
Как я счастлив…, — говорит, — что вы возвращаетесь домой.
Они останавливаются. Вижу, он еле выговаривает слова…
— Всё исчезнет, дети мои, — говорит, — вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего… Ничего не будет разъединять нас. — Любовь только останется, — говорит.
И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!…
– Любовь, — она и есть религия, — говорит. — Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше — не больше — возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все…– семья… Весь мир, дети мои… большая семья!…
И замолкает…
Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…
— А я к вам обязательно приеду! – говорит он. — Обязательно приеду, а как же! Вы только не забывайте нас, там, дома.
Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…
– Так я их и привез сюда, — говорит старик. – Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце. Я ими очень гордился.
Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжёлая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием… Еще один, Яаков, поженился на Хане… такая была свадьба веселая!… А через три года… в автобусе… в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались. Настоятель приехать не успел…
После этих слов старик замолчал. Я понял, что съемка закончена.
Я уехал из этого дома уже поздним вечером. Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел. Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.
Назавтра была срочная работа, я завершал своё пребывание на телевидении. Они выжимали из меня последние соки.
Через неделю я решил просмотреть материал. Вытащил кассету… Пусто…
Испугался. Стал вертеть туда-сюда, проверил, где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам. Подумал, может у меня что-то с головой.
Одни мне сказали, что забыл включить на запись. Другие, что может быть кассету заклинило. Третьи, что эту камеру JVC надо выкинуть…
В общем, не снялось ничего…
Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору… Он выслушал меня. Потом сказал:
— Знаете, я вам очень благодарен.
— Вот тебе раз! – думаю.
А он говорит:
— За то, что остались, выслушали его…
А потом вдруг говорит:
— Отец мой сейчас в больнице. Похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается…
***
Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик всё это придумал. Но не давал мне покоя настоятель.
— Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем. — Куда там этому миру до любви! А тем более до одной семьи…
Но не отпускали меня его слова. Пока я не нашел доказательства, что так всё и будет.
Пока не встретил Учителя.
http://www.opentv.tv/slushaj-izrail/?utm_source=newsru&utm_medium=banner&utm_campaign=Newsru
Тут повар прерывается и кричит в стену:
— Папа, они тебя все равно снимать не будут!
Мычание прекращается.
Я спрашиваю:
— А зачем ему сниматься, вашему папе?
— Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар. — Может, сделаете вид? Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…
— Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно — 7 часов работы, два обязательных перерыва и на все «положить». Собственно, поэтому я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.)
Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару:
— Мне торопится некуда. Показывайте папу.
Заходим в полутемную комнату. На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами. Повар говорит:
— Папа, познакомься, это самый известный режиссер.
— Это было сразу после войны, — начинает старик, ещё прежде, чем я успеваю сесть. — А это увидят люди? – подозрительно кивает на камеру.
— Обязательно, — говорю. – Это она выглядит как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!
— Так вот, — говорит старик, — мы ездили по Польше, искали сирот. Мы постановили в нашем киббуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался…
Так вот, приезжаю я в один монастырь под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей-сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину.
Он мне говорит:
— Садитесь, попейте нашего чая травяного.
Сижу, пью чай, а он рассказывает:
— Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети… скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно.
Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу как мама ему личико открывает, волосики разглаживает и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять?!.. Беру.
— Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы настоящий праведник!
А он мне говорит:
— И так, бывало по 5-6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре — они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.
— Спасибо вам, спасибо, — повторяю. — Вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.
— А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает.
— Повезу их на родину, — говорю.
А он мне говорит:
— А как вы их отличите, детей ваших?
— Что значит, как отличу? – спрашиваю. – У вас же списки остались?!
— Нет, – говорит, — нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай бог?!
— Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И всё.
— Вы что ж, насильно их заберете?
— Почему насильно, я им всё объясню…
— Они ничего не помнят, что вы им объясните?
— Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети…
— Мы их давно уже считаем нашими! детьми, — говорит.
— Но они наши дети!
— Докажите! – говорит.
— Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие…
— Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю.
И встает.
И я встаю.
И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско:
— А ну-ка, ведите меня к детям!
— Хорошо, пойдемте, — говорит он спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.
И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню. И вижу я там много-много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… Сразу видно, с любовью к ним относятся.
Стоим мы посреди зала и настоятель говорит мне:
— Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?
Молчу. Не знаю, что ему ответить. А он мне говорит:
— Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам.
И продолжает… просит:
— Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.
Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю:
— Как поживаешь, малыш?
А он мне по-польски отвечает:
— Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю.
— У всех польские имена, — слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски. Их дом здесь.
И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… Ну даже если я определю, кто наши дети… они же не согласятся ехать!
— Надо оставить все, как есть, — думаю. – И уходить.
Вот уже потушили свет. Вот уже все легли. Поворачиваюсь, чтобы идти…
Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.
Думаю:
— Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…
И тут… откуда только все берется?!… впрочем, знаю, откуда!.. Из детства…
Я вдруг спрашиваю настоятеля:
— А можно я им только один вопрос задам?
— Можно, — говорит, — задавайте.
И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю:
— Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един…
До сих пор мурашки по телу идут, когда это вспоминаю. Вспоминаю, как все стихло…
Такая тишины наступила!… Гробовая тишина!
И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери ещё две… и у прохода одна…
Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят…
И вижу я их глаза — такие большущие, удивленные!…
И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать!
Как по команде. Со всех сторон. Стучат голыми ножками по полу, и бегут. И так, слету, втыкаются в меня…
А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!… И повторяю все время:
— Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!…
Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок.
— Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… — говорит. — Утром и вечером повторяли: «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…» Жила она в сердце… каждого.
Снова молчит.
Я не прекращаю съемку. Вижу, это ещё не конец. И действительно… он продолжает.
– Оглядываюсь я, — говорит он, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… И он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.
И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня…
И вдруг начинают к нему пятиться…
А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И всё! Пусть сами решают.
И тут вдруг настоятель говорит:
— Дорогие мои дети…
Как я счастлив…, — говорит, — что вы возвращаетесь домой.
Они останавливаются. Вижу, он еле выговаривает слова…
— Всё исчезнет, дети мои, — говорит, — вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего… Ничего не будет разъединять нас. — Любовь только останется, — говорит.
И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!…
– Любовь, — она и есть религия, — говорит. — Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше — не больше — возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все…– семья… Весь мир, дети мои… большая семья!…
И замолкает…
Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…
— А я к вам обязательно приеду! – говорит он. — Обязательно приеду, а как же! Вы только не забывайте нас, там, дома.
Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…
– Так я их и привез сюда, — говорит старик. – Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце. Я ими очень гордился.
Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжёлая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием… Еще один, Яаков, поженился на Хане… такая была свадьба веселая!… А через три года… в автобусе… в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались. Настоятель приехать не успел…
После этих слов старик замолчал. Я понял, что съемка закончена.
Я уехал из этого дома уже поздним вечером. Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел. Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.
Назавтра была срочная работа, я завершал своё пребывание на телевидении. Они выжимали из меня последние соки.
Через неделю я решил просмотреть материал. Вытащил кассету… Пусто…
Испугался. Стал вертеть туда-сюда, проверил, где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам. Подумал, может у меня что-то с головой.
Одни мне сказали, что забыл включить на запись. Другие, что может быть кассету заклинило. Третьи, что эту камеру JVC надо выкинуть…
В общем, не снялось ничего…
Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору… Он выслушал меня. Потом сказал:
— Знаете, я вам очень благодарен.
— Вот тебе раз! – думаю.
А он говорит:
— За то, что остались, выслушали его…
А потом вдруг говорит:
— Отец мой сейчас в больнице. Похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается…
***
Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик всё это придумал. Но не давал мне покоя настоятель.
— Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем. — Куда там этому миру до любви! А тем более до одной семьи…
Но не отпускали меня его слова. Пока я не нашел доказательства, что так всё и будет.
Пока не встретил Учителя.
http://www.opentv.tv/slushaj-izrail/?utm_source=newsru&utm_medium=banner&utm_campaign=Newsru