01.06.2016, 05:26 | #1 |
F
|
Такая вот история...
В 1996 году я решил уволиться с телевидения. Это был мой последний рабочий день. Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате кто-то мычит.
Тут повар прерывается и кричит в стену: — Папа, они тебя все равно снимать не будут! Мычание прекращается. Я спрашиваю: — А зачем ему сниматься, вашему папе? — Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар. — Может, сделаете вид? Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось… — Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно — 7 часов работы, два обязательных перерыва и на все «положить». Собственно, поэтому я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.) Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару: — Мне торопится некуда. Показывайте папу. Заходим в полутемную комнату. На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами. Повар говорит: — Папа, познакомься, это самый известный режиссер. — Это было сразу после войны, — начинает старик, ещё прежде, чем я успеваю сесть. — А это увидят люди? – подозрительно кивает на камеру. — Обязательно, — говорю. – Это она выглядит как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите! — Так вот, — говорит старик, — мы ездили по Польше, искали сирот. Мы постановили в нашем киббуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей-сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину. Он мне говорит: — Садитесь, попейте нашего чая травяного. Сижу, пью чай, а он рассказывает: — Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети… скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу как мама ему личико открывает, волосики разглаживает и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять?!.. Беру. — Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы настоящий праведник! А он мне говорит: — И так, бывало по 5-6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре — они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился. — Спасибо вам, спасибо, — повторяю. — Вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей. — А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает. — Повезу их на родину, — говорю. А он мне говорит: — А как вы их отличите, детей ваших? — Что значит, как отличу? – спрашиваю. – У вас же списки остались?! — Нет, – говорит, — нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай бог?! — Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И всё. — Вы что ж, насильно их заберете? — Почему насильно, я им всё объясню… — Они ничего не помнят, что вы им объясните? — Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети… — Мы их давно уже считаем нашими! детьми, — говорит. — Но они наши дети! — Докажите! – говорит. — Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие… — Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю. И встает. И я встаю. И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско: — А ну-ка, ведите меня к детям! — Хорошо, пойдемте, — говорит он спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз. И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню. И вижу я там много-много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… Сразу видно, с любовью к ним относятся. Стоим мы посреди зала и настоятель говорит мне: — Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет? Молчу. Не знаю, что ему ответить. А он мне говорит: — Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам. И продолжает… просит: — Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь. Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю: — Как поживаешь, малыш? А он мне по-польски отвечает: — Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю. — У всех польские имена, — слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски. Их дом здесь. И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… Ну даже если я определю, кто наши дети… они же не согласятся ехать! — Надо оставить все, как есть, — думаю. – И уходить. Вот уже потушили свет. Вот уже все легли. Поворачиваюсь, чтобы идти… Смотрю на настоятеля. Он разводит руками. Думаю: — Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо… И тут… откуда только все берется?!… впрочем, знаю, откуда!.. Из детства… Я вдруг спрашиваю настоятеля: — А можно я им только один вопрос задам? — Можно, — говорит, — задавайте. И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю: — Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един… До сих пор мурашки по телу идут, когда это вспоминаю. Вспоминаю, как все стихло… Такая тишины наступила!… Гробовая тишина! И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери ещё две… и у прохода одна… Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят… И вижу я их глаза — такие большущие, удивленные!… И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать! Как по команде. Со всех сторон. Стучат голыми ножками по полу, и бегут. И так, слету, втыкаются в меня… А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!… И повторяю все время: — Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!… Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок. — Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… — говорит. — Утром и вечером повторяли: «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…» Жила она в сердце… каждого. Снова молчит. Я не прекращаю съемку. Вижу, это ещё не конец. И действительно… он продолжает. – Оглядываюсь я, — говорит он, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… И он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть. И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня… И вдруг начинают к нему пятиться… А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И всё! Пусть сами решают. И тут вдруг настоятель говорит: — Дорогие мои дети… Как я счастлив…, — говорит, — что вы возвращаетесь домой. Они останавливаются. Вижу, он еле выговаривает слова… — Всё исчезнет, дети мои, — говорит, — вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего… Ничего не будет разъединять нас. — Любовь только останется, — говорит. И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!… – Любовь, — она и есть религия, — говорит. — Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше — не больше — возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все…– семья… Весь мир, дети мои… большая семья!… И замолкает… Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим… — А я к вам обязательно приеду! – говорит он. — Обязательно приеду, а как же! Вы только не забывайте нас, там, дома. Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает… – Так я их и привез сюда, — говорит старик. – Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце. Я ими очень гордился. Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжёлая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием… Еще один, Яаков, поженился на Хане… такая была свадьба веселая!… А через три года… в автобусе… в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались. Настоятель приехать не успел… После этих слов старик замолчал. Я понял, что съемка закончена. Я уехал из этого дома уже поздним вечером. Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел. Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им. Назавтра была срочная работа, я завершал своё пребывание на телевидении. Они выжимали из меня последние соки. Через неделю я решил просмотреть материал. Вытащил кассету… Пусто… Испугался. Стал вертеть туда-сюда, проверил, где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам. Подумал, может у меня что-то с головой. Одни мне сказали, что забыл включить на запись. Другие, что может быть кассету заклинило. Третьи, что эту камеру JVC надо выкинуть… В общем, не снялось ничего… Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору… Он выслушал меня. Потом сказал: — Знаете, я вам очень благодарен. — Вот тебе раз! – думаю. А он говорит: — За то, что остались, выслушали его… А потом вдруг говорит: — Отец мой сейчас в больнице. Похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается… *** Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик всё это придумал. Но не давал мне покоя настоятель. — Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем. — Куда там этому миру до любви! А тем более до одной семьи… Но не отпускали меня его слова. Пока я не нашел доказательства, что так всё и будет. Пока не встретил Учителя. http://www.opentv.tv/slushaj-izrail/...ampaign=Newsru
__________________
В этом мире жить невозможно. Но больше негде. |
Здесь присутствуют: 1 (пользователей: 0 , гостей: 1) | |
Опции темы | |
Опции просмотра | |
|
|